"Москва, 1916 года, сентября.

Мой милый и дорогой мой Вадимъ!

Мнѣ тяжело, мнѣ горько подумать, и все же я знаю, что это мое послѣднее письмо къ тебѣ. Ты ведь знаешь, что съ того самого вечера (ты знаешь, какой я думаю) между нами установились очень тяжелыя отношенiя. Такие отношенiя, разъ начавшись, уже никогда не могутъ вернуться и стать прежними, и даже больше того: чѣмъ дольше длятся такiя отношенiя, чѣмъ настойчивѣе и та и другая сторона пытаются ложью изображать прежнюю близость, тѣмъ сильнѣе чувствуется та ужасная враждебность, которая никогда не случается между чужими, а возникаетъ только между очень близкими другъ другу людьми. При такихъ отношенiяхъ достаточно, чтобы одинъ сказалъ бы другому правду, всю правду, понимаешь ли полную правду, — и сейчасъ же эта правда обращается въ обвиненiе.
Сказать такую правду, высказать съ совершенной искренностью все свое отвращенiе къ этой любовной лжи, — не значитъ ли это заставить того, кому сказана эта правда, — то ли эту правду молчаливо признать, и тогда всему конецъ, — то ли, из-за боязни передъ этимъ концомъ, лгать вдвойнѣ, и за себя и за того, кто сказалъ эту правду. И вотъ я пишу тебѣ, чтобы сказать эту правду, и прошу, умоляю тебя, мой дорогой, не лги, оставь это письмо безъ отвѣта, будь правдивъ со мною хотя бы твоимъ молчанiемъ.
...Ты пришелъ къ намъ, какъ гость, какъ чужой. Конечно, я понимала, что на самомъ дѣлѣ ты себя чужимъ вовсе не чувствуешь, а только чужимъ притворяешься, и что ты увѣренъ, что мнѣ-то ты не только не чужой, а самый что ни на есть близкiй. Я знала, что ты такъ думаешь, я знала такъ же, какъ ты глубоко ошибаешься, — и знаешь, Вадимушка, такъ мнѣ вдругъ стало жаль тебя, такъ жаль мнѣ стало тебя за эту твою увѣренность, и такъ больно мнѣ за тебя было.
Мой мужъ, котораго я познакомила съ тобой, и которому ты, это было замѣтно, понравился, съ присущей ему безтактностью, взявъ меня подъ руку, повелъ тебя показывать нашу квартиру.
Ты долженъ знать, что мой мужъ не ревнивъ. Это отсутствiе въ немъ чувства ревности объясняется избыткомъ самоувѣренности и недостаткомъ воображенiя. Однако эти самыя чувства, которыя воздерживаютъ его отъ ревности, побудили бы его къ чрезвычайной жестокости, узнай онъ о моей измѣнѣ. Мой мужъ нисколько не сомневается въ томъ, что онъ и только онъ представляетъ собою ту точку, вокругъ которой происходитъ вращенiе всѣхъ другихъ людей. Онъ нисколько не способенъ почувствовать, что точно такъ же думаетъ рѣшительно всякое живое существо, и что съ точки зрѣнiя этаго всякаго — онъ, мой мужъ, переставъ быть точкой, вокругъ которой происходитъ вращенiе, въ свою очередь начинаетъ вращаться. Мой мужъ никакъ не можетъ понять, что въ мiрѣ такихъ центральныхъ точекъ, вокругъ которыхъ вращается воспринимаемый и вмѣщаемый этими точками мiръ, имѣется ровно столько, сколько живыхъ существъ населяетъ мiръ. Мой мужъ признаетъ и понимаетъ человѣческое «я» какъ центръ, какъ пупокъ мира, но возможность присутствiя такого «я» онъ полагаетъ только въ самомъ себѣ. Всѣ остальные такого «я» для него не имѣютъ и имѣть не могутъ. Всѣ остальные для него это «ты» — «онъ» — вообще «они». Такимъ образомъ, называя это свое «я» высоко человѣческимъ, мужъ мой нисколько не понимаетъ, что на самомъ дѣлѣ это «я» его - чисто звѣриное, что такое «я» допустимо развѣ что у удава, пожирающаго кролика, или у кролика, пожираемаго удавомъ. Мой мужъ и не понимаетъ, что разница между звѣринымъ и человѣческимъ «я» заключается въ томъ, что для звѣря признать чужое «я» это значит признать свое пораженiе, какъ результатъ слабости своего тѣла и значитъ ничтожества, — для человѣка же признать чужое «я» это значит праздновать побѣду, какъ слѣдствiе силы своего духа и значитъ величiя. Таковъ мой мужъ, и право же жаль, что так повернулось, что я остаюсь у него. Этотъ ударъ по его тупости, который нанесло бы ему извѣстiе о моей измѣнѣ, о предпочтенiи ему кого-то другого — пошелъ бы ему на пользу.
Ты помнишь, конечно, этотъ моментъ, когда, показывая тебѣ квартиру, мы подошли, наконецъ, къ дверямъ нашей спальни. Ты помнишь такъ же, какъ я противилась и ни за что не хотѣла открыть дверь, и какъ мужъ, разсерженный и непонимающiй, все-таки открылъ дверь, втолкнулъ меня и, пропуская тебя впередъ, сказалъ: — входите, входите, это наша спальня; — вы видите, здѣсь все изъ краснаго дерева. Ты взглянулъ, ты посмотрѣлъ на неприбранную, на эту страшно разбросанную теперь въ девять часовъ вечера постель, и ты понялъ. Я знаю: въ эти минуты, стоя въ нашей спальнѣ, ты испытывалъ и рѣвность, и боль, и горечь оскорбленной, поруганной любви. Я и тогда уже знала, что ты испытываешь всѣ эти чувства. И только потомъ я узнала, что это оскорбленiе твоей любви — было часомъ рожденiя твоей чувственности. Какъ жаль, что я поняла это слишкомъ поздно.
Ты знаешь, что было дальше. Я продолжала встрѣчаться съ тобой тайкомъ отъ мужа, но эти наши новыя встрѣчи были уже не тѣ, что раньше. Каждый разъ ты приводил меня въ какую-то трущобу, срывалъ съ меня и съ себя платье и бралъ меня съ каждымъ разомъ грубѣе, безжалостнѣе, циничнѣй. Не упрекай меня за то, что я позволила это дѣлать. Не говори, что это доставляло мнѣ хоть минуту радости. Я переносила этотъ развратъ, какъ больной переноситъ лекарство: онъ думаетъ этимъ спасти свою жизнь, — я думала спасти свою любовь. Въ первые дни, хотя я и замѣтила, хотя и поняла, что твоя чувственность разогрѣвается въ соответствiи съ остыванiемъ твоей любви, — я еще на что-то надѣялась, я еще чего-то ждала. Но вчера, — вчера я почувствовала, я поняла, что даже и чувственности нѣтъ въ тебѣ больше, что ты сытъ, что я лишняя, что такъ продолжаться не должно. Ты помнишь, какъ ты даже не поцѣловалъ меня, не обнялъ, не сказалъ даже слова привѣта, и молча, со спокойствiемъ чиновника, пришедшаго на службу, началъ раздѣваться. Я смотрѣла на тебя, на то, какъ ты, стоя передо мною въ нижнемъ и, прости, не очень свѣжемъ бельѣ, заботливо складывая брюки, какъ потомъ подошелъ къ умывальнику, снялъ полотенце, предусмотрительно положилъ его подъ подушку, и какъ потомъ, — потомъ, послѣ всего, ты не стесняясь, даже не отворачиваясь отъ меня, вытерся, и предложилъ мнѣ сдѣлать то же — повернулся спиной и закурилъ папиросу. — Что же, — спрашивала я себя, — это и есть та самая любовь, ради которой я готова бросить все, сломать и исковеркать жизнь. Нѣтъ, Вадимъ, нѣтъ, милый, это не любовь, а это грязь, мутная, мерзкая. Такая грязь имѣется въ моемъ домѣ въ такомъ достаткѣ, что я не вижу нужды переносить ее изъ моей супружеской спальни, гдѣ «все изъ краснаго дерева», въ затхлый номеръ притона. И пусть это тебѣ покажется жестокимъ, но я еще хочу сказать, что въ выборѣ между тобой и мужемъ, — я теперь отдаю предпочтенiе не только обстановкамъ, но и лицамъ. Да, Вадимъ, въ выборѣ между тобой и мужемъ, я, помимо всякихъ обстановокъ, предпочту моего мужа. Пойми. Эротика моего мужа — это результатъ его духовнаго нищенства: оно у него профессiонально и потому не оскорбительно. Твое же отношенiе ко мне — это какое-то безпрерывное паденiе, какое-то стремительное обнищанiе чувствъ, которое, какъ всякое обнищанiе, унижаетъ меня тѣмъ больнѣе, чѣмъ большему богатству въ прошломъ оно идетъ на смѣну.
Прощай, Вадимъ. Прощай, милый, дорогой мой мальчикъ. Прощай, моя мечта, моя сказка, мой сонъ. Вѣрь мнѣ: ты молодъ, вся жизнь твоя впереди, и ты-то еще будешь счастливъ. Прощай же.
Соня."

М. Агѣевъ "Романъ съ кокаиномъ"

Фото на паспарту
На лицевой сторонѣ: Старинному другу отъ преданной МПротопоповой 1906 года декабря 12-го